Пролог. Часть 1. Утро без времени

Утро. Первая неделя апреля. Лувр, королевские покои

В час, когда предрассветные сумерки сменил утренний свет, окрестности Лувра огласило эхо необычного дуэта. Надрывный и отчаянный рёв раздавался в унисон с громкой бранью.

— Ну же! Вперёд! Давай же, упрямая ты скотина! 

В тёмно-фиолетовом бархате небосвода медленно угасало холодное мерцание звёзд, уступая нежно-розовому всполоху зари. Первые лучи начавшегося рассвета украсили яркими бликами позолоченные навершия дворцовых крыш и медную облицовку высоких печных труб. Во внутреннем каре дворца всё ещё царила темнота, и свет чадившего факела освещал небольшой пятачок под аркой ворот, в которых намертво застряла нагруженная до отказа повозка.

— Паршивец! Бестолковое животное! Даже кожевнику на ремни тебя не продашь! Ну же! Двигай, тебе говорю!

Эти увещевания вместе с руганью разносились громким эхом, сливаясь в унисон с громким рёвом. Нарушителем покоя обитателей королевского дворца оказался прославленный в веках не за ум, а за упрямство, неблагородный и, если верить громким понуканиям хозяина, крайне неблагодарный скот. Осёл. По причине, вряд ли известной даже ему самому, он решил проявить характер и встал под аркой ворот, не желая ни на шаг сдвинуться с места.

Рёв упрямого осла и крики его отчаявшегося хозяина подняли на ноги почти всех обитателей покоев, чьи окна выходили во двор. В том числе этот гвалт заставил переполошиться и заспанных гвардейцев, чья кордегардия находилась рядом с парадным вестибюлем. Поднятый ими шум привлёк в свою очередь любопытство прислуги, сновавшей по коридорам в гонке со временем, чтобы успеть выполнить свои утренние обязанности.

И, наконец, громкий переполох докатился до слуха первого камердинера его величества, разбудив его. Дивясь тому, что он так и не услышал мелодичный бой колокольчиков на часах в королевских покоях, Бонтан моментально поднялся с кровати, не удосужившись проверить время по карманным часам. Они так и остались лежать на столике у изголовья.

Утренний свет пробивался сквозь щели в оконных ставнях и выжигал яркие полосы на стене, освещая вихревые столбики кружившихся пылинок. Некоторое время, пока солнце ещё не поднялось над крышами зданий напротив, вся комната утопала в золотисто-розовом сиянии предрассветной зари, и даже тень в глухом углу обрела тёплый карамельный цвет.

Дверь с тихим скрипом приотворилась. На пороге, отчаянно зевая и потирая занемевшую шею, стоял камердинер его величества — господин Бонтан. На его усталом лице были заметны все признаки плохого сна. И тому были весомые причины. Ведь он провёл, пожалуй, самую беспокойную и тревожную ночь за последние несколько месяцев. То ему чудилось, что кто-то пристально следил за ним из угла его комнаты, то слышался шорох крадущихся шагов. Посреди ночи Бонтан проснулся от странного звука, похожего на плеск воды. Это уже было чересчур! Вскочив со своей походной кушетки, он накинул на плечи шерстяное покрывало и, поёживаясь от ночного холода, босой, не надевая туфли, прошёл в королевские покои. После тщательного осмотра Бонтан убедился, что в опочивальне, кроме него и Людовика, мирно спавшего в постели, скрытой за плотными занавесями, не было никого.

И вот, разбуженный из-за шума поднятой суеты и топота бегущих ног в коридоре для прислуги, Бонтан первым же делом заглянул в королевскую опочивальню. Мутным ещё спросонья взглядом он оглядел привычную обстановку и, не найдя ничего опасного для здоровья и покоя короля, прислушался к шуму, доносившемуся снаружи, несмотря на запертые ставни окон. Раздвинув ставни, он зажмурился от яркого утреннего света и, прикрыв глаза ладонью, открыл обе створки окна.

В комнату тут же ворвался поток свежего воздуха, неся с собой прохладный апрельский ветерок, а с ним и шум городской суеты, и неистовый рёв осла, и грубую ругань его хозяина.

— Эгей, месье Бонтан! Смотрите-ка, настоящий осёл застрял в воротах Лувра! — раздался звонкий мальчишеский голос слева от окна королевской опочивальни. Бонтан, недовольный, что его застигли за неподобающим любопытством, оглянулся и увидел Филиппа герцога Анжуйского, высунувшегося по пояс в окно.

— Немедленно вернитесь в комнату, ваше высочество! — послышался строгий голос господина Ла Порта, камердинера младшего брата короля, и мальчик в ту же секунду исчез за белоснежными драпировками гардин.

— Немедленно прекратите этот гвалт, господа! В своём ли вы уме, что позволяете глупой скотине реветь под окнами?

На этот раз возмущенный выкрик донёсся с верхнего этажа. Задрав голову, Бонтан увидел развевавшуюся на ветру шевелюру и длинный кончик ночного колпака. Сомнений и быть не могло, то был мэтр Огюстен, профессор классической поэзии, обучавший короля и герцога Анжуйского сочинительству и литературе, ведь это его комната находилась прямо над покоями Людовика.

— Господин Бонтан, это вы? — заметив появление камердинера, выкрикнул профессор, не меняя тон. — Что делается! Вы только посмотрите на это безобразие!

— Да, мэтр Огюстен, — пробормотал в ответ Бонтан.

Неловко улыбнувшись, он поспешил скрыться из виду, чтобы ненароком не услышать вопросы, отвечать на которые он не стал бы, не спросив прежде мнение самого короля. Мало ли, какие планы могли зародиться в голове Людовика в это славное утро, Бонтан предпочитал знать только о том, что касалось непосредственно его службы. Он каждый раз напоминал об этом учителям и советникам юного короля, а также всем случайным доброхотам. А те, в свою очередь, не гнушались забывать об этом личном правиле первого камердинера, вновь и вновь расспрашивая его в надежде выведать всё о настроении и планах стремительно взрослевшего короля.

— Вот же упрямое создание, и сколько ж у него сил ещё? А ну, как и вовсе не прекратит реветь? — бормотал вполголоса Бонтан.

Вопреки заведённому порядку оставлять окно открытым на всё утро, он захлопнул обе створки, надеясь, что громкий рёв понукаемого животного и крики хозяина не будут слышны в комнате. Глядя на тщетные попытки присоединившихся к погонщику дворцовых слуг заставить осла двигаться, Бонтан скептично хмыкнул и вернулся в свою комнату, чтобы привести себя в порядок прежде, чем приступить к исполнению службы.

Должность первого камердинера давала особые привилегии, а вместе с ними, конечно же, налагала серьёзные обязанности. Так, каждый вечер именно месье Бонтан выходил из спальни короля последним, но только после того, как были тщательно осмотрены щеколды на оконных ставнях и проверено, истлели ли последние угольки в камине, прежде чем закрыть заслонку дымохода на ночь. Внимательно обследовав каждый угол комнаты, Бонтан оставлял кружку с водой на ночном столике, желал его величеству спокойной ночи и задёргивал полог постели. Поутру он же первым входил в королевскую опочивальню для того, чтобы разбудить короля. И каждый раз, раздвигая занавес полога над постелью, Бонтан извинялся за прерванный сон, желал его величеству доброго утра и сообщал точное время — семь часов.

Вскоре он вернулся из своей комнаты, освежившийся и умытый, с гладко выбритыми щеками, переодетый в серую с синими галунами ливрею камердинера Королевского Дома. Ясным после окончательного пробуждения взором Бонтан осмотрел опочивальню и негромко проворчал при виде цепочки мокрых следов на полу. Осторожно, стараясь не потревожить последние драгоценные минутки утреннего сна юного монарха, он подошёл к двери в ванную комнату и плотно запер её. Видать, какой-то растяпа из дворцовых водоносов принёс свежую воду для питья раньше, чем это требовалось по расписанию службы. При этом бестолковый слуга изрядно наследил мокрыми башмаками на паркете возле секретера и туалетного столика. Но мало того, по выходу из опочивальни он пролил воду на пол, так ещё и дверь неплотно закрыл!

Исправив огрехи в виде цепочки из лужиц от мокрых следов, Бонтан вернулся к непосредственным обязанностям первого камердинера. Прежде чем будить короля, он каждое утро лично убирал золу из камина и заново разводил огонь, потом ещё раз проверял порядок во всей опочивальне, а кроме того, в кабинете и в ванной комнате. Он сам следил за тем, чтобы горячая вода для умывания и подогретые простыни для растирания после были доставлены в королевскую ванную комнату точно к семи часам.

Не ограничиваясь одним лишь поверхностным осмотром вверенной ему территории, Бонтан выходил из покоев короля и заглядывал в комнату прислуги. Обычно он же посылал гонца в дворцовую кухню с распоряжениями о завтраке. Своей обязанностью он также считал непременно появиться в Большой приёмной. Там он формально сообщал гвардейскому офицеру, стоявшему на посту в карауле и королевскому секретарю, что его величество готов к пробуждению.

Всё это было издавна заведённой утренней рутиной в покоях французских монархов. И этот порядок никогда не нарушался на протяжении веков, тогда как поколения королей и даже целые династии сменялись на троне. И, хоть далеко не все властители Франции неукоснительно следовали каждому пункту утреннего расписания, дворяне и прислуга, состоявшие на почётной службе в Королевском Доме, то есть служившие непосредственно королю или членам королевской семьи, жившим в королевском дворце, соблюдали этот порядок с точностью до минуты.

Итак, не торопясь и без лишней суеты, Бонтан принялся за дело. Он присел на корточки возле камина и с помощью щётки выгреб золу, чтобы высыпать её в ведёрко. Покончив с чисткой, он выбрал из горки свежих, ещё  пахнущих древесиной и смолой поленьев, что дворцовый истопник принёс накануне, пять наиболее сухих и составил из них аккуратную пирамидку. Дождавшись, когда самое большое полено, положенное в основании пирамиды, занялось пламенем от зажжённого трута, Бонтан поднялся и, тяжело вздыхая, отряхнул колени. Он ещё раз прошёлся щёткой возле невысокой кованой оградки камина, сметая остатки золы и мелких опилок от поленьев. Высыпав всё это в ведёрко, он убрал его с глаз долой, поставив рядом с ящиком для песка в неглубокой нише, спрятанной за декоративной колонной.

Слева от камина, под массивной мраморной полкой стоял невысокий шкафчик, похожий на секретер, но без крышки для письменного стола. За чёрными инкрустированными золотым узором створками скрывался ряд выдвижных полок. В одной из них хранился ящик с обрезками тканей, которыми пользовались при уборке.

В нескольких аккуратных стопках были сложены отрезы шёлка для вытирания пыли с лакированной поверхности мебели из красного дерева, целый набор лоскутов атласа и бархата для полировки статуэток и мебельной фурнитуры из бронзы и золота, а кроме того, тонкая тряпица из замши для мытья стёкол. На той же полке в строгом порядке располагались щётки, ёршики и всевозможный мелкий инструмент для срочной починки мебели в случае, если не требовалось привлекать специальных мастеров. Всё хранилось в идеальном порядке. За исключением маленькой коробочки в самом дальнем углу, где втайне от всех Людовик прятал личные сокровища. Он справедливо рассудил, что мало кто догадался бы искать записочки и памятные, имевшие значение только для него одного, вещицы там же, где хранились щётки, инструменты и ветошь для уборки.

Усмехнувшись, глядя на хитроумно спрятанный от чужих глаз тайник с мальчишескими сокровищами, Бонтан заботливо прикрыл его парчовой тряпицей и задвинул подальше вглубь, чтобы ненароком не привлечь чьё-либо случайное любопытство. Выбрав из множества лоскутов отрез замши, годившийся для мытья стёкол, он аккуратно, почти бесшумно, задвинул на место полку и закрыл обе створки шкафчика.

По его расчетам, до подъёма его величества оставалось ещё немного времени, и Бонтан намеревался потратить эти минуты с пользой. Он взял с полки небольшую медную кружку, набрал в неё немного воды из кувшина и отхлебнул такой большой глоток, что щеки у него раздулись до гротескных размеров. Затем он громко фыркнул, выплеснув брызги воды прямо на зеркало, стоявшее на туалетном столике. Оно успело изрядно помутнеть от свечной копоти и пыли, и давно уже требовало внимания к себе. Раздался тонкий, похожий на детский визг звук, когда Бонтан провёл бархатной тканью по мокрой поверхности зеркала, начищая его с особым тщанием, чтобы вернуть ему первозданный блеск.

Несколькими минутами позже он отступил на шаг, чтобы оценить результат, и довольный, потирая и встряхивая руки, вернулся к каминной полке. Уже давно следовало почистить стекло на циферблате часов, которые с незапамятных времён украшали королевскую опочивальню.

Эти часы были настоящим произведением ювелирного искусства. Круглый циферблат с отлитыми из золота цифрами и золотыми стрелками закрывало стекло в позолоченной раме в виде венка из веток дуба и лавра. Корпус часов держался на золотом постаменте, а рядом с ним красовалась целая скульптурная композиция из позолоченных фигур, отлитых из бронзы. Юноша с венком на голове и в коротком плаще, который развевался у него за плечами, управлял квадригой лошадей, запряженных в колесницу. Величественная поза, идеальное телосложение атлета и красивые правильные черты лица — эта скульптура, должно быть, изображала самого древнегреческого бога Аполлона.

С благоговейным почтением к древнему божеству, Бонтан протёр каждую фигурку в скульптурной композиции, начиная с лошадей и колесницы, затем перейдя к постаменту, циферблату и венку, украшавшему раму часов. И, только вернув им идеальный блеск, он переключил своё внимание на фигуру возницы.

Что-то несуразное, чего не должно было там быть, то и дело отвлекало взгляд Бонтана, мешая сосредоточиться на работе. Занятый полировкой правой руки Аполлона, державшей тонкий ремешок поводьев, Бонтан в очередной раз скосил взгляд, чтобы посмотреть на циферблат. Он мельком глянул на неподвижные стрелки часов и снова вернулся к фигуре божества, как вдруг почувствовал холодок, пронявший его от затылка и до самых пят.

— Да нет же! Показалось, — попытался он успокоить самого себя, и ещё раз взглянул на часы. Всё как всегда: лошади стремительно мчали колесницу, возница в развевающемся плаще. Венок рамы часов и стекло над циферблатом блестели в своём первозданном виде... и золотые стрелки под стеклом стояли себе… и…

— Матерь божия! Что же это? — Бонтан услышал собственный голос, немного осипший от долгого молчания, но это тихое восклицание показалось ему чужим и пугающим. Он обернулся. Из постели, за плотно задёрнутым пологом, по-прежнему раздавалось безмятежное тихое дыхание спавшего Людовика. Бонтан замер, глядя на часы так пристально, словно от того всё, что ему привиделось, могло испариться, подобно наваждению, или закончиться, как кошмарный сон. Несколько секунд он пытался разглядеть сквозь стекло, затуманенное его горячим дыханием, куда же указывали замершие на одном месте стрелки. Это были цифры четыре и двенадцать. Стрелки часов показывали на четыре утра и не двигались в течение долгого времени, всего утра или даже вечера, или, что хуже, целого дня.

— Божечки же мой! — воскликнул Бонтан чуть ли не во весь голос.

Он швырнул замшевый лоскут на стол и побежал в кабинет, а оттуда устремился в Большую приёмную. У дверей в королевские покои уже собирались разрозненные группы людей разного ранга и сословий. Среди них были и обычные придворные, завсегдатаи дворцовых приёмных, и те, кого во дворец привели дела разной степени срочности и важности. Стараясь не привлечь ничьё внимание, Бонтан с сосредоточенным и крайне суровым выражением лица прошёл напрямик через толпу к офицеру, командовавшему стоявшими в то утро в карауле королевскими гвардейцами.

— Господа, немедленно пошлите за дворцовым часовщиком, — приказал он и, недовольно насупив брови, искоса глянул на притихшую публику, мгновенно ловя на себе любопытные взгляды.

— Но, королевский ювелир отбыл в Геную вместе с послом, — не замедлил вступить в этот разговор секретарь.

— Ну, так пошлите кого-нибудь в Марэ! Пусть приведут любого часовщика! Впрочем, пусть позовут самого Морани. Он ювелир и у него лавка в Марэ. Он лучший, — настаивал Бонтан. — И бога ради! Найдите управу на того осла.

— Какого осла? — недоуменный вопрос секретаря ещё больше возмутил камердинера его величества.

— Как это, какого осла? Того, что всё утро ревёт во внутреннем дворе. Безобразие! — воскликнул Бонтан, но немного остыв, замолчал и покосился на удивлённые лица стражников порядка. – И, всё-таки, справедливости ради, не позволяйте наказывать бедное животное палкой. Ведь только благодаря его рёву, мы не проспали это утро окончательно.

Тон речи королевского камердинера, а ещё больше, его волнение вселили смятение в душе секретаря. Он дал знак гвардейцам, и один из них побежал к двери в служебный коридор.

Бонтан задумчиво потёр подбородок и отошёл в сторону. Он сделал несколько шагов, делая вид, что прогуливается, дожидаясь кого-то, и при этом не переставал издали бросать взгляды на большие часы у стены напротив королевских покоев. Увидев час, на который указывали стрелки, королевский камердинер горестно ахнул, заставив всех в зале обернуться. Тут же послышался обеспокоенный шёпот.

Время, судя по яркому свету за окнами дворца и по тому, сколько народу собралось в Большой приёмной, было далеко не семь утра. И даже не половина восьмого. Но стрелки на часах, что в королевских покоях, что в приёмной показывали на четыре утра. Или дня. Неважно, но и в том, и в другом случае это грозило катастрофой для распорядка дня всего двора.

  — Ай, божечки ж! — только и смог выговорить камердинер и бегом вернулся в королевские покои.

Там он чуть ли не с порога, не дожидаясь, когда караульный закроет за ним двери, громко прокричал:

— Вставайте, сир! Утро давно уже.

Глухое мычание было обычной реакцией. И в этом ответе Людовик, как и всегда, выражал мольбу хоть разочек остаться в постели подольше.

— Доброе утро, сир! Мне очень жаль, но пора подниматься, — на этот раз Бонтан взял себя в руки и произнёс обычные слова утреннего приветствия. — Правда, сейчас далеко не семь утра. На часах наверняка уже больше половины восьмого! Да что там, уже восемь! Девятый час, сир!

— Бонтан! Я прекрасно услышал, что не семь, — прервал его Людовик и взъерошенный высунулся из-за полога. Жмурясь от яркого утреннего света, он встряхнул шевелюрой, падавшей на глаза, и недовольно насупился. В этот момент он был похож на молодого льва с густой гривой тёмно-каштановых волос, в солнечном свете отливавших золотом.

— Доброго вам утра, ваше величество!

— О, вы самый жестокий вестник, господин Бонтан!

И вместо того, чтобы вылезти из постели, Людовик откинулся на спину. Закинув руки за голову, он продолжал прятаться от солнечного света в тени занавесей.

— Осмелюсь напомнить вам, сир, что на восемь утра у вас назначен урок с господином Огюстеном, — Бонтан не прекращал начатые им попытки поднять короля и резким движением раздвинул занавеси полога, лишив его величество возможности скрываться в тени. — Надеюсь, вы подготовились к диктанту по Эзоповым басням, сир? Я слышал, что мэтр Огюстен задал их вам в прошлый раз.

— О, — простонал Людовик, на этот раз из-за напоминания о долгих часах занятий латынью с самым въедливым и дотошным профессором из всех, кто преподавал в Сорбонне.

Но он, всё-таки, заставил себя оторваться от подушек, сел на постели и обратил полный печали взгляд на часы на каминной полке. При виде стрелок, которые указывали ровно четыре часа, он негромко хмыкнул и лукаво прищурился, посмотрев на Бонтана.

— Что это? Я вижу, что часы показывают четыре утра. Что это значит? Уж не вздумалось ли вам разыгрывать меня?

— Никак нет, сир! Это часы. Они встали. Что-то случилось с механизмом, — ответил Бонтан и протянул просторный шёлковый халат. — Я уже распорядился, чтобы вызвали часовых дел мастера.

— Вы уверены? Они точно встали? — спросил Людовик.

Он зябко выпростал из-под одеяла длинные, по-мальчишески худые ноги и, спрыгнув на пол, угодил босыми ступнями в густой ворс персидского ковра, даже не успев почувствовать холод.

— Увы, сир. Взгляните сами и убедитесь, — Бонтан показал на окна. — Солнце уже высоко. Сейчас, должно быть, восемь утра, не меньше. А часы и, правда, стоят.

Принимая неизбежность очередного утра и всего, что ждало его в тот день, Людовик с обречённым видом вытянул руки. Он без сопротивления предоставил себя заботам Бонтана, чтобы тот лепил из него образ монарха, подобающий августейшему титулу и распорядку конкретного дня. Всё, как было заведено испокон веков, всё сообразно каждому пункту правил королевской жизни.

— Спасибо, Бонтан, дальше я сам. Ступайте и распорядитесь, чтобы принесли святые дары и молитвенник. Пусть мой духовник явится через двадцать минут. Только не зовите пока ещё господина Огюстена. Латынью и классикой мы займёмся позже.

Потирая озябшие от утренней прохлады плечи и руки, Людовик босиком прошлёпал через комнату. Проходя мимо окна, он на минуту остановился и прислушался. Удивлённо отметив, что ставни были заперты, как и само окно, он раздвинул ставни и распахнул обе створки окна настежь.

— А это что за шум? — Людовик высунулся наружу по самые плечи и громко расхохотался при виде трёх швейцарцев, тщетно пытавшихся сдвинуть с места осла, который упирался изо всех сил и громко ревел. — Вот же умора! Настоящий осёл! Он застрял в воротах Лувра! Вот это анекдот! А я-то думал, что мне приснилось всё это.

Не переставая смеяться, Людовик отошёл от окна. Взмахом головы он откинул назад длинные пряди волос и ещё плотнее запахнул халат, после чего вышел в ванную комнату.