Пролог

Матвей Громов обмакнул в чернильницу перо и вопросительно взглянул на начальство. Прохор Петрович, насупясь, вчитывался в мелко исписанную бумагу. Перед ним на краешке лавки сидел сбледнувший мужик, мял в лапище малахай и пугливо косил вокруг заплывшим глазом. Видно, силился разглядеть дыбу и жаровню с углями.

Наконец Прохор поднял на сидевшего глаза, тот невольно прянул назад, да и рукой помавал1 — явно перекреститься собирался. Матвей усмехнулся.

— Ну, сказывай… — Прохор, не глядя, махнул Матвею, чтоб записывал.

— Что сказывать, ваше благородие? — Мужик нервно сглотнул.

От него нестерпимо несло луком, дух был так ядрён, что даже Матвей учуял, хотя сидел в дальнем углу.

— Поперву, кто таков?

— Семён Кутепов, сын Епифанов, пахотной человек из вотчины Андрея Лодыгина Ярославского уезду, — на одном дыхании отрапортовал посетитель.

— Пашпорт имеется?

— А как же! — Мужик несколько взбодрился, полез в малахай, добыл из него замятую по углам бумагу и протянул Прохору.

Тот глянул мельком.

— На заработки, стало быть, отпущен? Под оброк… Чем промышляешь?

— Извозом, ваше благородие. Покуда зима всё одно в деревне делать неча, а лошадка у меня справная…

— Возраст, вероисповедание?

Мужик захлопал глазами и снова сжался.

— Лет тебе сколь? Православный? — перевёл Прохор.

— Сорок семь годов. Православный, ваше благородие, измладу троеперстно крещусь! — вновь воспрял мужик и в доказательство широко перекрестился на висевшие в углу образа.

— О чём донесть хотел?

Мужик поёжился, бросил испуганный взгляд на портрет государыни за спиной Прохора и понизил голос:

— Дык… это… смотритель наш Артемий Федосов давеча на подорожной с титлом Ея Величества таракана удавил, я-де ему говорю — пошто Ея Величеству оскорбление чинишь? Непорядок! Так он нас лаял матерно…

— Вас — это кого?

— Меня и Ея Императорское Величество, — просипел мужик, тараща глаза на портрет.

Прохор Петрович хмыкнул.

— А глаз чего подбитый?

— Дык, излаял он нас скверно и в рожу…

— В рожу… — Прохор задумчиво поскрёб голову под париком. — А может, мил человек, всё не этак было? Напился ты пьяный, забиячил, ну смотритель тебе в зубы и дал для вразумления, а ты побежал на него напраслину извещать? Ну, что скажешь? Прав я?

— Христом Богом… Ваше благородие… Как на духу, вот вам крест святой…

Посетитель закрестился и бухнулся в ноги, звучно приложившись лбом о нечистые доски пола.

— Как на духу, говоришь… Грамоте, поди, не разумеешь? Нет? Громов, протокол готов? Зачти ему.

Матвей быстро и чётко прочитал вслух всё записанное и подал бумагу Прохору.

— Знаешь, за ложный извет что полагается? Батогом не отделаешься. Ну, а коли знаешь, то вот здесь сказано: «С моих слов писано верно», рядом крест ставь… Туманов! — В дверь заглянул солдат-преображенец, что был нынче в карауле. — Проводи его в колодничью избу.

— За что? Ваше благородие! — Мужик снова плюхнулся на колени.

— А ты, голубь мой, как полагал? Извет — дело серьёзное. Сейчас арестная команда Федосова твоего привезёт и завтра с утра будем следствие чинить. Да покуда истину не вызнаем, будете оба в остроге сидеть.

Туманов увёл жалобно причитавшего мужика, Прохор встал и потянулся всем телом.

— Всё на сегодня? Давай, Матюха, по домам собираться. Ты почту разобрал? Было там чего важное?

— Нет, Прохор Петрович. — Матвей потёр усталые глаза и стал убирать в ящик бумагу, чернильницу и перья. — Два извета о непотребных словах, донесение тверского воеводы, на некоего Ивана Большакова, что с портрета Ея Императорского Величества непочтительно мух гонял. Да две бабы на базаре за место повздорили, космы друг другу повыдирали, а потом одна на другую «Слово и дело» крикнула…

Скрипнула дверь. В проёме показался старший канцелярист Михайла Фёдорович Кононов.

— Прохор, выдь-ка на двор, дело тут до тебя…

Матвей навострил уши. Прохор и Кононов — вечные соперники — издавна были на ножах. Причину неприязни Матвей не знал, сложилась та давно, ещё до его появления в Тайной канцелярии, слухи же ходили самые разные: не то Прохор у Кононова бабу увёл, не то Кононов на Прохора ябеду настрочил — словом, что-то жизненное.

Прохор Петрович зыркнул сердито в затворившуюся дверь, нарочито помедлив, оделся и пошёл на двор.

Матвей, сдёрнув с гвоздя свою тощую епанчишку2, выскочил следом.

 ***

На улице уже стемнело. Возле комендантского дома, где нынче располагалось присутствие Тайной канцелярии, горели масляные фонари. Света они давали мало — ровно столько, чтобы в канаву с нечистотами не угодить. Но сейчас двор был ярко освещён воткнутыми в снег факелами, прямо перед крыльцом стояла телега, вокруг которой толпилась уйма народу — пара караульных преображенцев, Кононов, Прохор, палач Фёдор Пушников, трое копиистов и незнакомый Матвею возница, державший под уздцы коротконогую чубарую лошадь.

Все они стояли кружком возле телеги и смотрели под ноги. Матвей протолкался между спин сослуживцев и заглянул, вытянув шею.

На утоптанном снегу лежал покойник. Вообще-то, после трёх с половиной лет службы в Тайной канцелярии Матвея трудно было поразить видом обезображенного трупа, но тут содрогнулся и он.

Лицо умершего превратилось в бесформенное месиво, одежда была изодрана, а местами отсутствовала вовсе, и через дыры проглядывала синевато-серая, в трупных пятнах кожа. Кисть левой руки отсутствовала совсем, и из раны торчали кости, матово белевшие в факельных отсветах.

— Кто это его так? — тихо пробормотал Матвей.

Один из копиистов, Игнатий Чихачов, обернулся.

— Это не наш. Божедомы привезли… Сказывают, в лесу подобрали.

Игнатий был зелёный и часто судорожно сглатывал, должно быть, пытался побороть тошноту.

Старательно отводя глаза от тела, Матвей глянул на Прохора Петровича. Тот, недовольно скривившись, обернулся к Кононову.

— Ну мертвец и мертвец… Мне-то он на кой ляд? Почто его вообще к нам привезли?

— Я его на божедомку вёз, ваше благородие. За городом нашли. Давнишний уж, вона, как его звери обглодали… — отозвался возница. — Мне велено было к вам заехать, чтобы вашего мертвяка туда же отвезть…

— Ну и что? — перебил Прохор. — У нас нынче и впрямь колодник богу душу отдал. Забирай да и едь себе. Этот-то нам зачем?

— А затем, что, похоже, это подследственный твой. Тот, что проходил по делу о комплоте прошлой весной, — проговорил Кононов, и Матвею почудилось в его тоне злорадство. — Как его звали, Игнатий?

— Л-ладыженский. Алексей Ф-фёдорович… — тихо отозвался Чихачов, и Матвей услышал, как у того отчётливо клацнули зубы.

— Вот и позвали тебя. Ты же следствие вёл. — Кононов прищурился. — У тебя и парсуна его, помнится, была. Стало быть, опознать сможешь…

На лице Прохора заходили желваки. Матвей быстро опустил глаза. Он тоже вспомнил то дело. Дело было странное. Анонимный донос на дворянина Фёдора Ладыженского и его сына Алексея подбросили прямо на крыльцо Тайной канцелярии. Но вопреки правилам, подмётное письмо не сожгли, а поручили расследовать самым тщательным образом. Старший Ладыженский был арестован и вскоре умер, а сына его найти так и не смогли. Пресловутый же портрет — «парсуна», которую не без удовольствия помянул Кононов, едва не стоил Прохору должности. Ибо тот умудрился по пьяному делу эту наиважнейшую улику потерять.

С тех пор Кононов при всяком удобном случае Прохору парсуну ту поминал.

— Да как же его опознать, коли от лица ничего не осталось? — рыкнул Прохор. — И с чего вообще взяли, что это он? Бумаги при нём сыскались?

— Игнатий опознал, — проинформировал Кононов.

Игнатий был кононовским дальним родственником, и Михайла Фёдорович его опекал.

— Как твой Игнатий узнать его смог? — Прохор обернулся, и Матвей заметил тяжёлый взгляд, которым его начальник одарил копииста Чихачова.

Тот выдвинулся вперёд.

— Я Ладыженского знал хорошо, — тихо сказал он. — Учились мы вместе…

— И что с того?

— Пятно у него было родимое. По нему и признал.

— Где то пятно? — Прохор склонился над трупом.

Игнатий замялся, и Прохор зыркнул на него с подозрением.

— На заднице. С левой стороны. В форме масти бубен… Его ещё недоросли наши бубновым валетом дразнили.

Прохор перевернул мертвеца лицом вниз. Со спины одежда почти отсутствовала.

— Ну-ка посвети ближе! — приказал Прохор одному из солдат.

Тот выдернул из сугроба факел и занёс над телом. Матвей увидел на ягодице покойника большое синюшно-бордовое пятно в форме ромба. Прохор поднялся.

— А племянник твой, никак, содомским грехом3 баловал? — Он, прищурясь, взглянул на Кононова. — Откуда один мужик может знать, что там у другого на заднице?

Стоявшие рядом копиисты захихикали, а зеленоватый Игнатий чуть порозовел.

— Мы же жили в одной каморе, Прохор Петрович, и в баню вместе ходили…

— Кто ещё его признать может?

Матвей понимал, что начальник кочевряжится из упрямства. Из одной лишь неприязни к Кононову.

Самому Матвею Чихачов, пожалуй, нравился, хотя прочие его недолюбливали. Игнатий был года на три моложе, как и сам Матвей — сирота. Происходил из хорошего дворянского рода, да ещё и образование получил прекрасное. Матвея мучило любопытство — в чём тот проштрафился, что после учёбы в Рыцарской академии, зная математику, историю, астрономию и четыре языка, очутился на службе в Тайной? Если бы не Прохор, вряд ли бы одобривший дружбу подчинённого с вражьей креатурой4, он, пожалуй, завёл бы с мальчишкой приятельские отношения. Но раздражать попусту непосредственное начальство не хотелось.

— Помнится, у Ладыженских этих слуга был старый, — продолжал Прохор. — Ну-ка, Матюха, давай, сгоняй на Большую Луговую да привези его сюда. Этот-то уж точно должен знать, где какая отметина у хозяина была, коли он его сызмальства нянчил.

***

Старику-слуге оказалось за семьдесят. Он долго не мог взять в толк, чего хочет от него поздний посетитель, а когда уразумел, побледнел так, что Матвей забеспокоился, как бы старик не помер.

Всю дорогу тот неслышно шептал, чуть шевеля посеревшими губами, и крестился.

В крепость въехали глубокой ночью. Ворота были уж заперты, и Матвею пришлось некоторое время препираться с караульными, однако услышав фамилию Кононова, те ворота отворили. Факелы возле крыльца комендантского дома прогорели, телега стояла на прежнем месте, только лошадь выпрягли и увели в конюшню. Возле повозки, спрятав нос в толстый тулуп из пахучей, негнущейся, словно жесть, овчины, дремал, привалясь к облучку, часовой — один из солдат-преображенцев. Тело прикрыли рогожей.

Прохора Матвей нашёл в присутствии. Тот, подложив под голову епанчу, спал на лавке, где давеча сидел незадачливый извозчик. Кононов и Чихачов расположились в другом углу. Михайло Фёдорович дремал, откинувшись на спинку стула, а Игнатий смотрел в заоконную мглу. Лицо его словно приморозило.

Когда все трое вслед за Матвеем вышли к телеге, где трясся не то от холода, не то от страха старик, Прохор велел преображенцу зажечь факел и сдёрнул с мертвеца рогожу.

— Ну-ка посмотри, знаешь его? — велел он слуге.

Тот опасливо приблизился и долго вглядывался в обезображенное лицо, щурясь и крестясь.

— Не могу сказать, ваше благородие, — выдохнул, наконец, старик, как показалось Матвею, с облегчением.

— Значит, это не твой молодой хозяин?

— Не могу сказать, ваше благородие, — повторил слуга и вздохнул протяжно и грустно, словно больная лошадь.

— Посмотри внимательно. Рост, цвет волос — что-нибудь похоже?

Старик покосился на труп и затряс головой.

— Да разве ж поймёшь, ваше благородие… Волосы у моего Олёши вроде той же масти… Да мало ли этаких волос… А рост… нет, не пойму, барин…

— Может, какие знаки особые были у него? Шрамы, бородавки, родимые пятна? — вступил в разговор Кононов.

— Было пятно родимое, — слуга закивал, — пониже спины.

— На что похоже?

Старик испуганно хлопал глазами — в карты он не играл, геометрию не изучал, и объяснить, на что похоже пятно, ему было трудно.

Поняв, что вразумительного объяснения не дождётся, Прохор перевернул мертвеца вверх спиной.

— Оно?

Старик склонился над трупом и вдруг упал на колени, обхватил руками твёрдое, будто деревянное тело, и завыл глухо и страшно, словно смертельно раненый зверь.